Бег на месте
Как-то за чашкой кофе мы заговорили с одним из моих австрийских знакомых о том, что раньше – до вступления страны в Евросоюз – всё будто бы было лучше.
Такова одна из трёх излюбленных тем у представителей коренного населения для обсуждения. Две другие – это наплыв эмигрантов, не желающих интегрироваться, а также экономия электроэнергии. Подобным кругом раздумий мыслительный кругозор среднего европейца, как правило, и ограничивается. Рассуждать о смысле жизни и тому подобных вещах – как оказалось – это порождение исключительно постсоветской ментальности. Когда пришла официантка и спросила, посчитать две чашки кофе вместе или раздельно, Ганс задумался.
Старшее поколение вне зависимости от страны проживания склонно идеализировать прошлое. Раньше мол всё было лучше – начиная от кабачков в магазине – и кончая пониманием между людьми. Видимо, всё движется только к худшему в этом лучшем из миров. Или постепенное старение мозга у пожилых влияет на их восприятие реальности?
Куда направлен вектор происходящих у человека с возрастом внутренних перемен с точки зрения общепринятой шкалы ценностей? Если духовная эволюция отдельной личности возможна, то имеет ли место эволюция сознания масс в исторических масштабах?
Спорность этого вопроса зависит от неоднородности самого понятия высокоразвитого сознания в зеркале индивидуальной и всеобщей истории. Об уровне развития процесса судят, имея в виду некую точку отсчета на системе координат. Само же положение точки зависит от угла зрения. Осведомленность, либерализм и толерантность, следование гуманистическим идеалам – хотя бы на словах, интеллектуальные интересы – все это традиционно считалось признаками духовной зрелости. Нынешнее представление о высокоразвитом сознании в каком-то смысле тождественно религиозному сознанию прошлых эпох.
Религиозность включает в себя три важнейших нравственно-этических аспекта взаимодействия с реальностью – коллективизм и отказ от узко-эгоистических интересов (возлюби ближнего), внедрение идеи ничтожности материального мира в сознание и подавление инстинктов путем неустанного самовнушения (концепции рая, ада, греха, загробного существования), а также культивирование отрешенности – отказ от чрезмерных усилий по достижению личных целей и борьбы, от подавления чьей-то воли. Таково непротивление злу и упование на милосердие и могущество провидения (всё в руце божьей). Именно потому что обитатель средневекового монастыря и носитель высокоразвитого сознания в век технологий – быть может, инженер или программист – находятся в нравственном смысле на одной и той же ступени развития, не смотря на колоссальную разницу в объёме их знаний – вопрос о прогрессе сознания остаётся спорным.
Отрешенность и смирение религиозного человека – это не следование догматам религиозного мракобесия, а самая разумная позиция с точки зрения самозащиты и уменьшения неизбежной для каждого живого существа доли страдания при контакте с реальностью. Страдание является результатом подавления сопротивления среды при перемещении человека из точки А в точку Б. Каждый оказался в этом мире не по личному заявлению. И должен будет уйти отсюда также не по своей воле. Быть хозяином своего тела-ума, распоряжаясь им по своему усмотрению – это иллюзия. Религиозная отрешенность отражает принятие перспективы неизбежности смерти, принятие понятия о тайне, стоящей выше желаний, поступков, намерений и представлений смертных.
Не каждый день уронит Аннушка бутылку с маслом на трамвайных путях или произойдет обрушение кровли с падением вниз на головы посетителей груды кирпичей. Дыхание и биение сердца живого существа подобны трепетанию крыльев мотылька, а его жизнь висит на волоске не толще самого хрупкого сосуда головного мозга. Если бог всегда может отнять у своего создания эту жизнь, такое ли уж большое значение имеют приобретения и достижения, и стоит ли страшиться жизненных потерь – когда любой урон несравним с поджидающей человека на каждом шагу пугающей бездной небытия?
В этом смысле невзгоды – не что иное как божественная милость продления существования. Что лучше, страдать и мучиться от ложных представлений – или находиться во власти смертного покоя, обратившись в кусок разлагающейся плоти или дым, клубящийся над крематорием?
Затрагивая вопрос недеяния, небезынтересным было бы сослаться на малоизвестный рассказ Льва Толстого «Фальшивый вексель». Несмотря на то, что графа можно было бы упрекнуть здесь в чрезмерной нравоучительности евангельского толка, он со своим тонким чутьем художника вскрыл суть заповеди о недеянии. Толстой показал, как плохой поступок одного человека влечёт за собой далеко идущие последствия и дурные поступки других вплоть до тяжких преступлений, втягивая в ареал своего распространения всё больше и больше людей. Последствия каждого поступка непредсказуемы, так как подобно камню, брошенному в пруд, порождают все расширяющиеся круги на воде, включающие в свои орбиты сотни людей в совершенно причудливых и непредсказуемых отношениях.
Подросток согласился на предложение одного из своих знакомых подделать вексель, так как хотел вернуть долг товарищу, заплатившему за его поход в театр. Чтобы сбыть фальшивый вексель, юноши пошли в лавку за покупкой и получили в виде сдачи наличные. Недостаточно придирчивая жена хозяина лавки приняла вексель. Её торговец муж сбыл его позже ни в чем не повинному крестьянину. Так завертелось колесо зла.
Шествие тёмных сил подобно распространению заразной болезни – потому что зло в каком-то смысле идентично ей. У Даниеля Дефо есть основанная на документах книга об эпидемии чумы в Лондоне, унесшей тысячи жизней. Несмотря на то, что познания в гигиене и бактериологии населения того времени были ничтожны, все знали, что зараза передается без прямого соприкосновения с больным мистическим образом. Уже заражённые, но ещё без явных признаков болезни, следуя непреодолимым желаниям, заводили беседы с посторонними и посещали людные места – выступая в роли разносчиков чумы. Потребность в экспансии и энергия разрушения, которую несли в себе чумные палочки, сообщалась больным в виде импульсов чрезмерной общительности. Точно так же любое зло – всегда обладающее энергией завоевателя территорий – говорит в человеке языком его собственных страстных желаний.
Причем представление о том, что грешник заразится и умрет, а праведник выживет – это заблуждение, порожденное страхом перед непредсказуемостью смертоносной селекции. Идея порока и греха имеет умственное происхождение, а природа подчиняется законам, лишь отчасти доступным рациональному постижению. Влечение к убийству, обману, наживе и рабовладению всегда подобно шествию эпидемий, наводивших ужас на человечество – в своей сути загадочно и необъяснимо.
Как уже было сказано, не только плохой, но и всякий поступок человека имеет далеко идущие последствия. Именно поэтому основой религиозного сознания всегда был призыв к отказу от веры в стопроцентную необходимость и целесообразность каждого из своих действий. Что касается непротивления, то ответить ударом на удар значит внести свою лепту в умножение и распространение боли и зла.
Кстати, у Варлама Шаламова есть рассказ о том, как в послевоенное время в больнице, где он работал фельдшером, обнаружились случаи проказы – двое больных из числа бывших заключенных – мужчина и женщина – бежали из охраняемой палаты, сделав подкоп, потом забаррикадировались в подвале и устроили там прощальную оргию – движимые чем-то большим, чем отчаяние – и зная, что до конца жизни будут узниками, наводящими ужас на окружающих.
Эпидемии холеры, чумы и проказы сошли на нет, не благодаря превентивным мерам и достижениям эпидемиологии, а по неизвестным науке причинам. По поводу творчества и биографии самого Варлама Шаламова замечу, что вопреки своему колоссальному художественному таланту, это, как кажется, был прирожденный диссидент, и потому провел большую часть своей жизни в сталинских лагерях. Диссидент – это человек, недовольный окружающей его действительностью, вне зависимости от режима и страны проживания. Воспоминания современников о последних годах жизни писателя указывают на признаки у него нервно-психического расстройства, повергшего его наконец в полное слабоумие. Не борьба с режимом и невыносимая лагерная жизнь породили этот недуг, они только усугубили его, сама патология и патологические процессы в мозге автора как бы определили ход его жизни, а также характер его творчества.
Выражаясь тривиально, смерть имеет свои законы, и порой уносит детей, румяных юношей и матерей, хороших работников и тех, кто мог бы еще принести много пользы обществу. Но частенько обходит стороной нищих, бездомных, узников тюрем, психбольниц и домов для престарелых, ведущих растительное существование. Потому что смерть – это отнюдь не наказание, а жизнь – не награда за праведность, это две стороны одного и того же вместилища тайны.
Обращаясь к произведениям классической литературы, видишь примеры непревзойденной красоты духа в исканиях её героев. Если прогресс сознания всё же возможен, то духовный аспект современной культуры должен сам по себе быть чем-то превосходным по отношению к творческим достижениям прошлого. Однако классики и их идеи всё же остаются для нас недосягаемым нравственным и эстетическим идеалом.
Вопреки последнему обстоятельству, прогресс сознания, в рамках новой истории, как мне кажется, всё же имеет место. Дело в том, что произведения Пушкина, Льва Толстого, Достоевского и Чехова – не говоря уже об образцах античной литературы – обязаны своим рождением культуре рабовладения и крепостничества. Подневольный труд громадной части населения был пьедесталом для прекраснодушных умонастроений дворянства и творческого изобилия духовной элиты прошлых столетий.
Само влечение к творчеству у человека является результатом избавления его от тяжелой нужды и указывает на наличие у него определенного количества времени, свободного от борьбы за существование. При допотопном уровне развития производительных сил такое наличие досуга у одного было возможно только при условии закабаления и рабского труда десятков и сотен других, влачивших своё существование в непосильных тяготах и духовно-телесной нищете.
Среди популистов последних десятилетий стало модным ссылаться на примеры хозяйствования в дореволюционной России, как на образцы якобы царствовавшего в стране порядка и изобилия, разрушенных большевиками. Для опровержения такой точки зрения достаточно обратиться к произведениям тех же классиков, например, к рассказам Толстого «Утро помещика», «Два гусара», ранним произведениям Достоевского, повестям Чехова «Моя жизнь» и «Драма на охоте».
Здесь перед нами встают картины потрясающей нищеты русского крестьянина и мелкого чиновника. Это среда крайнего невежества, пьянства, воровства, разгильдяйства, насилия над женщинами и детьми. Громадной массе населения нужно было трудиться не покладая рук, чтобы поддерживать прихоти горстки образованных господ, прожигавших жизнь в кутежах и разврате.
Не стоит забывать, что и Пушкин, Толстой и Тургенев были рабовладельцами, а Достоевский, несмотря на нравственно-философскую масштабность своего творчества и на свою сентиментальность, был при жизни злобным, вспыльчивым, завистливым человеком, склонным к мстительным выходкам и помыкавшим своей годившейся ему в дочери женой, а также проигрывавшим большие суммы в рулетку. Его ненавидел Тургенев, а публицист Страхов обвинял его в неудержимом влечении к лицам женского пола моложе 16 лет. При таком течении эпилепсии, которой страдал классик, подобные девиации характера и поведения были неизбежны.
Что касается Тургенева, то он вообще отрицал заслуги России и русских в духовной эволюции человечества. Он писал, что если Россия провалится в тартарары, это ничего не изменит в мировой культуре.
Темпы духовной эволюции современного человека при сравнительно высоком уровне развития производительных сил прямо пропорциональны тому времени, которое у него остаётся свободным от работы на обеспечение своих насущных материальных потребностей.
Однако сегодня консюмеризм, погоня за прибылью и успехом в обществе почти не оставляют членам социума времени для плодотворных раздумий и творческой деятельности.
