Смерть

Самое симпатичное местечко в нашем уютном и красивом городе, где я могу предаваться своим мыслям без опасности быть потревоженной – это… кладбище. Странно, что при современном перенаселении мало кому приходит в голову идея искать романтического уединения среди могильных крестов, если только они не должны навестить усопших родственников. Матушка Европа перегружена, яблоку упасть негде. Но бродя по погостам Граца и Вены, я всегда застрахована от назойливого присутствия посторонних, так как большинство людей видимо испытывают душевный дискомфорт или суеверный страх при мысли о кладбище.

По моему же мнению, это практически единственное, если не считать отдалённых полян, откосов, поросших соснами и ручьёв, к которым трудно подойти из-за густых зарослей крапивы, – энергетически чистое место в окрестностях города, не отравленное выхлопными газами, а также миазмами потребительского общества. Мои прогулки от городского госпиталя, в окрестностях которого я живу, вдоль по Roseggerweg до церкви Maria Trost, с прилегающим к ней кладбищем, частенько бывают испорчены присутствием большого количества случайных людей, особенно по праздничным дням. Хорошенькие, чистенькие австрийские старички и старушки бредут парами, чтобы нагулять аппетит, перед посещением ресторана Heuserl in Wald. Есть также много джоггеров и велосипедистов. Люди этой категории, если бегут или едут парами, непременно оглушительно громко говорят. В лесу звуки разносятся далеко, и как правило очарование леса с его таинственностью и нетронутостью, бывает тут же разрушено этим грубым вторжением.

Напротив, не припомню, чтобы кто-то пришёл на кладбище и начал изливать те потоки болтовни о малозначащих вещах, которой так часто грешат простые люди. От словоохотливости людей нет спасения в трамваях, кафе, на собраниях, на крыльце нашего многоквартирного дома – там, где один узурпирует совместное звуковое пространство, а остальные должны волей-неволей слушать.
С некоторых пор я отношусь критически также к всевозможным зрелищам и сходкам, где оратор или артист обращается с речью к публике.
По чести, эти политики или деятели культуры должны были бы платить зрителям, пришедшим на мероприятие, а не наоборот, так как являются вампирами, болезненно зависимыми от внимания толпы. Они пожирают энергию внимания, которую вы отдаёте им, и вдобавок получают денежный гонорар за то, что опустошили вас.
Кладбища города, включая центральное, вовсе не кажутся мне чем-то пугающим или наводящим на печальные размышления. Могилы, как правило, хорошо ухожены, с гипсовыми ангелочками, распятиями, обелисками и очаровательными холмиками, поросшими густой зелёной травкой. Там под сенью бука или берёзки в прозрачной тишине, нарушаемой лишь щебетом птиц, можно дать отдых натруженным ногам. Там забываешь о том, кто ты и в какую игру тебя принуждают играть общество. Там нет даже запаха тления, и только от свежих могил, доносится слабый аромат увядших цветов и свечей.
На венских кладбищах царствует чёрная ворона. Иногда она сидит на верхушке каменного креста неподвижно, подобно изваянию, и у неё величественный, немного зловещий вид. На кладбищах Граца, более живописных, как и всё в провинции, я вижу больше мелких птиц – и особенно ту чёрную птичку с ярко-жёлтым клювом, которая бегает, быстро перебирая ногами, и любит шумно копаться в зарослях кустарника.
Если прилечь и приникнуть к земле, обхватив её упругую грудь руками, можно услышать её дыхание. Есть в округлостях земли, в её ласковой мощи что-то материнское. Можно вообразить себя умершей и глядящей на череду кучевых облаков из могилы.
Почему мысль о смерти так невыносимо горька для нашего разума? Почему основой всех наших беспокойств в обыденной жизни является глубоко затаённый страх смерти? Потому, быть может, что разум, правящий крохотной индивидуальной судьбой с её инстинктами жизни, не в силах заглянуть за скобку в зазеркалье, где всё для него окутано страхом, печалью и темнотой. Разум не в силах охватить идеи беспредельного, так как сам есть порождение предела.
Хотя мы и принимаем идею смерти как таковую, и видим, как умирают другие, в глубинах нашего сердца таится неосознанная вера в наше собственное бессмертие. Дети не верят, что они когда-нибудь умрут. Взрослые – те же дети. Это вера всегда теплится в нас. Она не оставляет даже глубоких стариков и фатально больных, и является причиной, почему многие складывают деньги в кубышку или ведут разрушительный образ жизни до самого конца, пока не умрут. Человек не может на уровне чувств принять идею, что он умрёт. Что вот однажды он заснёт и не проснётся, и его принесут сюда в деревянном ящике, засыплют, а потом он будет лежать здесь неподвижный под толстым слоем земли, под увядшими венками, а по небу всё так же будут плыть облака, окрашенные закатным солнцем.
Почему мы плачем об усопших? Быть может, смерть – это восхождение, это уход в недоступное разуму измерение, тотальное освобождение от суеты, тщетности, от лживой иллюзорности жизни? Освобождение от рабства, которое человек вынужден от колыбели до могилы влачить? Каждый найдёт в своём реестре несбывшихся надежд много такого, что примирит его с идеей освобождения от земных уз, и позволит увидеть в этом освобождении, которое рано или поздно придёт к каждому, – величайшее благо.